Елена Павлова - Ряд случайных чисел [СИ]

— Я… Знаешь… я боюсь. Вдруг я увижу что-нибудь такое, ну, ты знаешь… я же… Ты же знаешь, как я реагирую.

— Ага. А на собрания ты не ходил, да?

— Собрания? А, Рита говорила, да. Нет, не ходил. Ну их!

— Вот и зря. Даже я заинтересовался! Там такие дела — у-у-у! На вот, только лопай осторожно, по половинке. Ваши все сейчас этим закидываются, чтобы в обмороки не падать. Я для опытов натырил, бери-бери, я еще сопру! Только не передозируйся, а то будешь такой — э-э-э! — Ри высунул язык и свел глаза к носу.

— Так может… не надо? — впечатлился эльф столь сильной и яркой демонстрацией идиотизма.

— Найди траву, которая так же действовать будет, — пожал плечами Ри. — Только это долго. Искать, дозу подбирать, еще траванешься в процессе! А тут уже все просчитано. Давай-давай! Ты свою вечером сегодня увидишь? Во-от! Тяпни сейчас и посмотри, что получится. Вы же все эмпаты хреновы, ты, наверно, общий нервозный фон снимаешь — вот тебе и плохо!

— Да? Ну, хорошо, — решился эльф. — Знаешь, спасибо тебе! Поговорил — и легче стало. Пойду я, пожалуй. А что мне Рите сказать, когда тебя ждать насчет лошадок?

— А вот завтра мы с тобой вместе… Не «ох», а вместе! Туда и сходим. А дальше не знаю, посмотрим. Ну, пока! Не кисни!

Глава вторая

Профи

Рэй Кириан дэ Брод, 20 лет, Зовущий

Парк Зверей, 8358 год

Деревня, где я родился, стояла у брода через речку Ирию. Так и называлась — Брод. Если рано утром запрячь вола, перейти Ирию и ехать не торопясь, к вечеру доберешься до Глинок, там живут гончары. Если ехать в другую сторону, придется заночевать в лесу — и ничего страшного, там место специально огороженное есть, с навесом даже. Зато к середине дня приедешь в Кузнецовку. Там село больше нашего раза в три, и кузница есть — одна на три, а может и четыре деревни. Весной, как подсыхала дорога, начинали ездить. Ездили мы, ездили к нам — менялись тем, что за зиму успели сделать. Деньги были как-то не в ходу — или я просто не помню? Это мне уже после Госпиталя ребята объясняли: 100 ниток — 1 клочок, 50 клочков — коготь, 5 когтей — лапа, 4 лапы — Зверь. А тогда — не помню, у меня точно денег не было. Наша деревня плела корзины, мебель, сундуки, еще делали короба из бересты. Летом все берега Ирии были утыканы колышками с веревками, уходившими в воду — лозу вымачивали. Потом вязанки вытаскивали и вешали сушиться под крышу бани, а у кого бани своей не было — на чердак. Лоза пахла совершенно особенно, я не знаю больше ничего, что так же пахло бы. Такой чуть горьковатый запах, и немножко отдавало речной тиной и сырым деревом. Часть прутьев мама ошкуривала до замачивания, и кору сушила — кора ивы целебная, помогает от лихорадки. Зимой отец приносил вязанку в сарай, зашпаривал кипятком в большом корыте и начиналось волшебство — иначе я это не воспринимал. Из невзрачных прутьев получалось кружево — прочное, легкое! Мне до сих пор жаль, что сожгли мамино кресло — его сплел отец, я нигде ни разу не видел чего-либо подобного! Еще очень обидно, что я почти не помню папиного лица — только руки. Большие, вроде бы неуклюжие, с толстыми пальцами, с волосками на тыльной стороне — но как ловко эти пальцы управлялись с лозой! Я страшно любил смотреть, как отец работает. Свешу голову с печки — и смотрю. Все казалось таким простым — раз, и сделал. А сам берешься — и расползается все в разные стороны. Той зимой я как раз начал у него учиться, даже кое-что помню. Кружевную, конечно, не сплету — а простую корзинку, наверно, смогу сделать.

А маму помню хорошо. На круглых румяных щеках у нее были ямочки, даже когда она не улыбалась, а светлые волосы она закалывала на макушке двумя деревянными резными гребнями. Их, и еще шкатулку, отдал резчик, старый Токи, за плетеный стул папиной работы. Помню, как мама учила меня читать. Сидели за столом у окна, на замерзшем стекле играли лучи низкого зимнего солнышка, от окна несло стужей, и мама кутала меня в тулуп, чтобы не застудился. Пахло щами, яблочным компотом, а от мамы какими-то травками.

— Это какая буква?

— Р-р-р.

— Молодец, а эта?

— Э-э-э.

— Правильно! А эта?

— Й — оказалось очень сложным произнести ее отдельно от слова.

— А вместе?

— Рэй! Так папу зовут!

— Да, и это твое первое имя. Ну-ка, напиши теперь!

Бабушка научила меня осенять себя святым серпом Жнецовым: от верха лба через ухо к подбородку — лезвие, от подбородка вниз — рукоять. И немножко — литании Жнеца. Когда бабушку хоронили, я смог повторять со всеми родственниками:

«Велико лежит поле, и неоглядно над ним небо. Несчетно в поле колосьев, и много трудов у Жнеца. Но жатва его всегда из лучших».

Там еще много говорится, но дальше я плакал. Я любил бабушку. Я потом спрашивал маму, что значат эти слова из литании. Значит, бабушка была лучшей, если Жнец ее забрал? Значит, лучшим быть плохо? Отец услышал и ответил так:

— Понимаешь, Кири, что лучший, что худший — главное, не такой, как все. А если не такой — с тебя и спрос другой будет, не как со всех. С лучшего — побольше, с худшего — поменьше. Это каждый сам решает, каким ему быть. А в литании просто говорится так, что, мол, хороший был человек. Для Жнеца все колосья хороши. Не бойся, раньше смерти не помрешь!

Зимы были долгие, снежные и холодные. В самые большие холода нас, детей, на улицу не выпускали. Те, у кого были братья и сестры, могли поиграть и дома, а я рос один. Видимо и читать так быстро выучился со скуки. У нас было несколько книг, я помню «Историю Мира», «Размышления о Жнеце Великом», «Поучения для травниц» — ее читала мама — и «Сказки». Последнюю я за две зимы зачитал до дыр. У нас никогда не появлялись ни эльфы, ни вампиры. У нас вообще была на удивление благополучная и тихая деревня. Я даже не знал, кто такой пьяница, пришлось у мамы спрашивать. Я сначала думал — это профессия такая, как гончар или резчик.

Я читал и мечтал. О, как я мечтал! Вот я вырасту и спасу прекрасную эльфийку — неважно, от чего, спасу — и все. И она меня, конечно, полюбит. И тогда… тогда… мы с ней… На этом моя фантазия пасовала, и я опять утыкался в сказки.

Зимой сообщение между деревнями прекращалось, дороги заносило снегом в рост человека. Разгребали после снегопадов только проходы между домами и спуски к реке — воду брать для бани, белье полоскать. Мужики ходили в лес на лыжах на охоту и за дровами с санками. В санки впрягались сами специальными лямками. Волам зимой на улице делать нечего — простужаются. Если в какой деревне случалась беда — пожар, или голодать начали — снаряжали гонца на лыжах в ближнюю, за помощью. На моей памяти такого не было, мне бабушка рассказывала. Еда — вообще святое. Нельзя едой жадничать. Зажиреешь — тут и махнет серпом Великий, ибо сказано: «Все колосья мои растут на поле моем и питаются от земли моей. И жатва моя всегда из лучших». Отец сказал, конечно, что все это чепуха, просто не по-человечески это — людей без помощи оставлять, Жнец там, или не Жнец — это совесть называется. А про Жнеца — это страшилка для тех, у кого совести как раз и нету. Я не знаю, кто из них был прав, но еду, бабушка говорила, всегда собирали, отправляли на санках и никогда ничего за это не просили. Нельзя же, чтобы целая деревня вымерла, пока мы тут свининку едим, грех это. А поодиночке у нас никто не голодал никогда, только если во всей деревне еды нет — вот тогда голод. Вот у Алики — трое детей, а мужа в лесу деревом зашибло. Конечно, ей их одной не прокормить! Так что ж, мы — 15 дворов — их прокормить не сможем, что ли? Алика-то после смерти мужа слегка умом тронулась, все встречать его ходила — уехал, мол, скоро вернется. И кормили. Они у всех по очереди жили: месяц у нас, месяц у соседей. Из них только младшая, Тайка, выжила. Сейчас уже большая, красивая, наверно, стала.